nikolai_karpitsky | Entries tagged with рецензия

Антиутопия Патрика Ханнахана «Колодец судьбы» посвящена философско-этическим проблемам генной инженерии. Книга повествует о том, как в недалеком будущем будет найден простой и дешевый способ достижения биологического бессмертия. Цена за него – утрата стабильности отдельных участков генетического кода. Мутации этих участков не были опасны для разума и жизни. Однако на трехсотом году жизни человека тело должно было утратить стабильность, и бессмертный далее мог существовать только в постоянно меняющихся состояниях, воплощающих самые омерзительные фантазии об оживших трупах.
Вопрос о всеобщем применении генной инженерии был решен на референдуме, однако, с одним условием. При применении генной инженерии предполагалось кодирование программы эвтаназии, автоматически запускающейся на трехсотом году жизни. Это позволяло людям получить триста лет жизни цветущей молодости, а потом безболезненно умереть.
Программа эвтаназии была утверждена в качестве закона, и всякая попытка уклониться от нее жестоко пресекалось. После первых предусмотренных программой смертей стали раздаваться голоса требующие ограничить программу эвтаназии. Катализатором споров стала смерть выдающегося ученого, которая случилась в критический момент важных испытаний новых технологий, что сорвало важнейшую программу научных исследований. Ссылаясь на исследования нейрофизиологов, доказавших, что дестабилизация тела не сказывается на умственных способностях, сторонники ограничения принудительной эвтаназии стали требовать освобождения от нее выдающихся ученых и деятелей искусства (за исключением актеров), которые могли бы продолжать приносить благо обществу в любом состоянии тела.
Сторонники всеобщей эвтаназии защищали принцип справедливости и равенства перед законом. Они предупреждали, что любое исключение из закона об эвтаназии со временем неизбежно приведет к его отмене, и человеческая цивилизация будет обречена на перерождение в цивилизацию монстров. Постепенно в споры стали вовлекаться общественные деятели, публицисты, философы и богословы.
В среде противников принудительной эвтаназии сформировалось духовно-этическое движение катаров. Катары учили о теле как темнице души и ставили задачу достижения духовной отрешенности от тела еще при обычном человеческом состоянии. Они утверждали, что если человек достигнет определенной ступени духовной чистоты, то никакое тело не сможет его запятнать, и принудительная эвтаназия станет излишней. Крайнее крыло катаров утверждало, что человек – это душонка, обремененная трупом, и уже в своем обычном состоянии он ничем не отличается от монстра. Полагая, что разницы между монстрами и людьми нет никакой, экстремисты не считали обязательной практику достижения духовной чистоты и требовали немедленной отмены принудительной эвтаназии. Впоследствии от катаров отпочковалось течение докетов, считавших, что любая телесная форма иллюзорна, а высшую ценность имеет только разум, который кощунственно тревожить принудительной эвтаназией.
В среде защитников эвтаназии на основе философского учения о красоте и гармонии как онтологической основе мироздания выдвинулось духовное движение калургов. Человек понимался ими в гармонии души и тела, образующих неразрывное единство. Калурги считали, что всякое искажение телесной формы должно приводить к вырождению человеческой сущности.
Книга П. Ханнахана изобилует, подробным описанием идейных дискуссий, дифференциацией всевозможных точек зрения. Вдаваться в эти тонкости я не буду, выскажу лишь общее мнение на этот счет. Хотя автор пытался встать на нейтральную метапозицию, тем не менее, он не совсем объективен, с одной стороны, очень основательно описывая впечатляющие аргументы противников принудительной эвтаназии, а с другой стороны, вкладывая в уста их оппонентов лишь самые очевидные возражения, которые выглядят немного банально и поверхностно.
Восполняя этот пробел, приведу собственные аргументы в пользу того, что человек в теле монстра уже не сможет оставаться человеком.
1. Тело человека – это форма его самовыражения. Однако тело монстра не может быть формой выражения человека, следовательно, нельзя считать человека в теле монстра вообще живущим.
2. Тело – это еще и центр самосоотнесенности, форма самоидентификации. Если человек соотносит себя с образом монстра, то он сам становится монстром.
3. Тело человека – это центр сборки описания мира. Иными словами, восприятие мира достраивается относительно восприятия собственного тела. Если тело становится извращенным, то извращается и весь жизненный мир, переставая быть человеческим миром.
В описанной П. Ханнаханом ситуации люди уже перешагнули границу обратимости, и что бы уже они ни делали, все равно они неизбежно должны выродиться в монстров. Нельзя было делать первый шаг – продлевать жизнь вопреки состоянию природы человека. Эта книга – серьезное предупреждение современным геронтологам.

Роман пражского писателя Б. Коуски «Ощупь жизни» посвящен теме чистой возвышенной любви слепоглухонемого человека, страдающего амнезией.
При описании пробуждения самосознания героя романа, автору явно не хватает слов. Ведь слепоглухонемой абсолютно ничего не помнит, не знает, кто он, где находится, и что собой представляет окружающий мир. Единственно что ему доступно, это ощущение своего тела, однако у него еще нет языка, чтобы описать первичный телесный опыт.
Впрочем, несмотря на амнезию, герой романа сохраняет способность к языку. В первичном словарном запасе у него сохранились междометия и наречия, но полностью отсутствуют абстрактные понятия. Однако, по ходу действия романа герой постепенно развивается, восполняя недостаток языка собственным словотворчеством. Сложность авторской задачи была вызвана еще и тем, что роман написан от первого лица. Чтобы передать характер пробуждающегося самосознания автор намеренно ограничивает себя в выразительных средствах, опрокидывая читателя в ситуацию напряженного поиска выражения мысли. Иногда эти неясности и неопределенности описаний предчувствия героя утомляют, его сознание похоже на темную грозовую ночь, которая как от молнии озаряется проблесками понимания. В каждом акте нового понимания слепоглухонемой формирует свой жизненный мир.
Герой романа, разочаровавшись в интроспекции, пытается понять себя через обращение к окружающему миру. Постепенно он тактильно осваивает внешние предметы, которые наполняются для него странным и непривычным с нашей точки зрения смыслом. Интересно описание обнаружения героем романа чего-то близкого и родственного себе в авторучке, причем он совершенно не представляет себе истинного назначения этого предмета. Здесь, можно сказать, порывается тоска по интерсубъективности, и герой интуитивно пытается воссоздать ее иллюзорным образом, совершая на авторучку аналогизирующий перенос собственных внутрителесных ощущений. На какое-то время авторучка становится для него близким другом, как Пятница для Робинзона Крузо.
Перовое прикосновение к телу другого человека становится настоящим потрясением для героя романа. Впервые он распознает разницу между живым и неживым, и ему открывается дотоле неизвестное вчувствование в Другого. Надо сказать, что герой романа не имеет преставления о мире обычного человека, все, что он знает – это эмоции и внутрителесные ощущения. Именно на этом телесном уровне он и начинает понимать другого человека. Другой для него – это живое, чувствующее тело, которое способно отвечать. Но это особое тело, которое озарено светом внутренней жизни. Именно этот внутренний свет и притягивает героя романа, заставляет все время думать о Другом, страдать и переживать, оставаясь наедине с собой. В эти периоды разлуки герой романа начинает постигать, что страдания обуславливает преходящесть, которая является природой времени. В каждом прикосновении к другому человеку герой стремится удержать мгновение, остановить время, но каждый раз терпит неудачу.
Появление в мире героя еще одного человека вызывает гамму противоречивых чувств. С одной стороны он искренне радуется новому пространству жизни, куда можно вчувствоваться, с другой стороны у него возникает режущее ощущение, как будто распадается целостность его существования. Он не может сразу понять, что это такое, но чувствует, что это влияет на ощущение близости с первым человеком.
Пытаясь преодолеть образовавшийся разрыв, герой в тактильном общении с другим переступает какую-то внутреннюю границу. Его тело взрывается пробудившейся страстью, он не успевает осознать новый опыт, и волна сладострастного безумия неожиданно отступает. Герой не может понять, что с ним происходит, и кто по настоящему есть этот другой человек. Более неуверенный ни в себе, ни в близком человеке, он сбегает в мир сновидений.

Фильм Киндзи Фукасаку «Королевская битва» мне приносили два раза. Оба раза смотрел и стирал – бессмысленная кровавая бойня. Когда же принесли в третий раз, понял его глубину и оставил у себя. В этом фильме заостряется существенная черта японского ощущения жизни, которая обычно проходит мимо восприятия европейца.
Сюжет простой. Пятнадцатилетние школьники вывозятся на остров, где им поручается убивать друг друга. Руководит игрой школьный учитель, которого играет Такеши Китано. Каждому школьнику надевают ошейник, который, взрываясь, отрывает голову. Если через 72 часа остается в живых больше одного ученика, то взрываются все. Задача – выжить только одному.
Фильм предельно натуралистично показывает бессмысленную бойню: в самой смерти нет ни романтики, ни героизма – это кровь, мясо, грязь. Абсолютно ничего возвышенного. Вот голая эмпирическая действительность – она абсурдна и абсолютно бессмысленна. На первый взгляд кажется, что фильм ни о чем. Однако в фильме несколькими штрихами дается пара-тройка намеков на какое-то движение в душе учителя. Вот в самом начале фильма ученик хулиган резанул ножом по ноге школьного учителя и убежал. Несчастный учитель уковылял со сцены. Вот сцена, где жестокий учитель-злодей, инструктируя школьников, как им следует убивать друг друга, между делом сам внепланово прикончил двоих. Вот появляется неожиданная сцена, когда девочка уже ждет неотвратимой гибели от руки одноклассницы, но вдруг появляется учитель и предлагает ей… зонтик. «Не промокни», - заботливо говорит, и вновь исчезает. И, наконец, последние сцены. Выясняется, что учитель тайно любил эту девочку. Он показывает трем незапланированно выжившим ребятам свой рисунок взаимоистребления школьников, написанный как бы детской рукой, а затем убивает себя. Ясно, что в душе учителя произошли какие-то скрытие тектонические движения, но так и не нашли выхода – учитель мертв. Если бы это был европейский фильм, то внутренний план развития героя обязан был бы разрешиться в кульминации, чаще всего – в хеппи энде, но можно и наоборот. Здесь же никакого разрешения в эмпирической действительности не происходит, она так и остается абсолютно бессмысленной. А внутренняя жизнь постоянно присутствует где-то за кадром, и лишь по отдельным намекам можно догадываться о ее движении.
Именно в этом выразилось специфически японское ощущение жизни. Внутренний план жизни души никогда не находит своего разрешения в эмпирической действительности, которая, в силу этого, предстает в своей абсурдности. Однако по отдельным едва заметным намекам, мы можем в бессмысленности эмпирической действительности угадать скрытые тектонические движения внутренней жизни.
Если смотреть японское анимэ, то с непривычки кажется, что оно переполнено бессмысленными кровавыми сценами. Однако потом понимаешь, что в этом проявляется особое японское воззрение на жизнь: эмпирическая реальность и должна быть бессмысленной, ибо не способна вместить внутренние движения души. Однако за внешним, казалось бы бессмысленным сюжетом как правило всегда проглядывает второй план, раскрывающий подлинное внутреннее содержание жизни героев. Когда, после привыкания к японскому анимэ, вновь обращаешься к европейским фильмам, то невольно и тут начинаешь искать скрытый второй план. А его и нет! Все скрытые внутренние душевные процессы обязательно переходят на первый план, разрешаясь в эмпирической действительности и сообщая ей определенность и осмысленность. Все становится просто и понятно, только остается какое-то ощущение пустоты.